Я невольно проводил их взглядом…

Они шли вдоль линии прибоя: он, маленький сухощавый; она, рыхлая, крупная – два чёрных силуэта на фоне лежащего на горизонте тяжкого бордового солнца.

Метров через тридцать они раскрыли свой Красный Зонт и стали переодеваться.

Женщина, снимая бюстгальтер, закинула руки за спину, наклонилась, и я ещё подумал: «Боже, какие огромные груди. Немыслимо. Должно быть, её мать и мать её матери… и бабка её прабабки… – были потомственными кормилицами.

– Бонджорно, – они оба стояли передо мной и, разом, несли какую-то тарабарщину на дикой смеси языков.

Не итальянцы, единственно, что я понял, хотя и «мой итальянский» – хуже некуда.

– Моцарт, – женщина тыркала в свою необъятную грудь.

– Фрейд, – тыркал сухонький в себя. Швейк.

«Зальцбург, – понял я. – Австрийцы».

– Водка, матрёшка, Горбачёв, – ткнул я в себя.

Они радостно закивали: «Гут, Россия…»

Дело пошло. С помощью несложной артикуляции и жестов выяснилось, что она Марта, а он Карл, как их король: Марта игриво поправила на плешивой голове сухонького несуществующую корону.

Но она зовёт его «карлик»: Марта ткнула в Карла пальцем – тот присел и сделал гадкого тролля.

Выяснилось, что в Калабрии им нравится, и здесь дёшево, и они снимают весной и осенью домик: недорого. Интересовались что здесь у меня, купаюсь ли я на родине в Волге и пью ли каждый вечер водку и какого цвета моя машина Волга. Наверно чёрного. Ответы их озадачили.

Марта восхищалась моей фигурой и в течении разговора делала ко мне неожиданные выпады, как бодливая корова.

Карл поинтересовался – сколько мне лет, и какой у меня годовой доход.

Про доход я умолчал, про возраст ответил: «Шварцнегер», – Карл одобрительно покачал головой: «Зэр гут…»

Мне вдруг стало скучно. К тому же я давно собирался купаться и нетерпеливо мял в руках плавательную шапочку. Они почувствовали неловкость, и мы раскланялись.

Отплавав, я нежился на жарком песке, когда почувствовал, что надо мной стоят: это была Марта.

После плавания в холодной морской воде её лицо и фигура словно разнялись.

Лицо теперь принадлежало вполне симпатичной молодой женщине, а тело – обрюзгшей старой корове.

Некоторое время Марта пристально смотрела на меня, молча, потом стала, не переставая, тараторить.

Неожиданно я осознал, что понимаю её: и то, что она намного младше меня, и что ей надо спешить купить домик в Калабрии, пока жив Карл (с последним переездом из Австрии её бедный Карлик еле справился), и то, что с Карлом у них нет общих детей, а у неё от первого брака премилая Анна, а у Карла – Анхель и Ганс, и что у меня крепкие ягодицы и накаченный торс; и вот номер её телефона, так, на всякий случай…

Марта проворно присела напротив на корточки, выхватила ручку из моего ежедневника и, проговаривая вслух, записала там длинную колонку цифр.

Я тупо смотрел на её одутловатые сильные бесформенные ноги, на обвислый живот, на длинные чёрные волосы, выбившиеся из-под проймы чёрного купальника, испытывая смесь отвращения и неожиданной похоти… Поднял глаза и увидел у Красного Зонта отчаянно машущего нам руками Карла.

Неожиданно Марта схватила меня за руку и, вращая другой, как моторный самолёт пропеллером, гудя, поволокла в сторону Красного Зонта. В последний миг я зачем-то прихватил плавательную шапочку, видимо, по сложной ассоциации с презервативом, и теперь доверчиво волочился за огромной австриячкой, как покорное дитя за кормилицей.

Низкозадая Марта, подпрыгивая сдутым мячиком, коряво громыхала передо мной на тяжёлых отёчных ногах, как неолитическая баба из раскопов, и счастливо похрюкивала.

Стало неожиданно легко и покойно. Как в детстве, когда мать, утром, полусонного тащила меня через пол-Москвы в детский сад от её работы на Добрынинскую.

Я плёлся сзади с запрокинутым счастливым лицом и, размахивая другой рукой, мысленно подгибал ноги и представлял, что я птица и лечу по небу.

Я волокся за Мартой, стараясь наступать след в след, как дети, потом закинул голову и подогнул ноги… и понял, что лечу…

Я летел и, размахивая другой рукой, рассматривал, как подо мной Карл с длинным типом в глупой голубой шапочке для плавания и солнцезащитных очках прыгают, как два козла вокруг огромного рыхлого тела Марты.

Задрал голову: за огромным, в полнеба сверкающем органе в старомодном кургузом фраке на кушеточке сидел Моцарт.

Моцарт наклонился.

Я обмер.

Откинулся и зло ударил Вольфганг Амадей своими бледными длинными фалангами по перламутровым зубам небесного органа.

Запел хор херувимов, затрубили архангелы в медные трубы.

Всё быстрее крутится юлой, раскинув руки, Марта, как сбесившийся тотем плотского вожделения и материнства.

Всё мощнее звучат небесные хоралы.

Всё быстрее скачут козлами вокруг Марты я, Сашка Блинов, и Карл, дети бесчисленных кровосмешений от Адама и Евы, подопытные кролики щетинящего ус ехидной бюргерской ухмылкой Фрейда. Визжат, кружатся под небесные звуки на далёком Итальянском берегу Тирренского моря по чёрному вулканическому песку, жгущему их глупые босые пятки.

Вспархивают к ангельским небесам и грузно опадают в преисподнюю налитые сиськи Мария-Берта-Клара-Анна-Марты. Пришлёпывают, не больно, по крепким ягодицам сидящего на продавленной лиловом плюше Иоганна-Хризостома-Вольфганга-Теофила-Готтлиба-Моцарта.

«Пусть помнит, засранец, – кричит Марта, – что, может быть, прабабка моей прабабки совала в его капризный ротик свой набухший сосок…» – И бешеной юлой уходит вверх…

Карл жалко улыбается и смотрит на меня… В глазах его слёзы.

Я пожимаю плечами… Такое со мной в первый раз…

Задираю в пустое слепящее небо голову в глупой шапочке для плавания и солнцезащитных очках от D&G: «Иоганн, это я, Сашка из седьмой квартиры, слева от лифта…»

Рядом, словно отделившаяся ступень от ракетоносителя тяжко плюхается на песок огромный бирюзовый бюстгальтер.

Карл начинает рыдать…

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>